4 вечера

Доктор, тушите свет, мне мешает ваш синий шарф. В ваших стальных глазах отражается этот шелк. Доктор, мне хуже всех, у меня умерла душа, я искал для неё любовь, но все ещё не нашёл. Каждый болен бедой, у каждого свой режим. К вам приходят спастись сотни таких, как я. Выгорает самая суть, осыпается пеплом жизнь. Как оставаться здесь бесстрастным среди огня? Люди приходят к вам, после — выходят вон. Держат себя в руках, делают важный вид. Один услышит стихи, другой — колокольный звон. Вы знаете, что любовь замешана на крови? Боимся менять себя, умеем менять других. Когда умирает душа, к телу зовем врача. Очередь в кабинет. Господи, помоги.

Доктор, тушите свет. Давайте уже молчать.

Я ирландец, пьяница, балагур, каламбур, оранжевый громкий смех. Я не сдвинусь с места, хотя могу, потому что место держу в уме. Пригодился там, где родил детей, где родился сам — не найти следов. Я лечу на скорости в пустоте и почти не помню, что было до. Иногда ночами я вижу дни, острова в океане, прекрасных жен, но со мной сбываются не они, а мой страж, который вооружен. Мое время — пуля, капкан, петля — не найти отчаянней и верней. Но рождает камни моя земля, значит, я пока что не нужен ей. Я читаю книги, пишу водой и в эфире пробую голоса. Я почти не помню, что было до, и об этом хочется рассказать.

Я ходил налево, ходил ко дну, говорил со всеми, кому плевать. Я хотел бы первым начать войну.

Только не за что воевать.

Решетки на окнах комнат, которых нет. Замки на дверях, в которые не стучат. Мама, родная, если ты веришь мне, просто коснись крылом моего плеча. Выйти в измученный город — фонтан, скамья, желтой весной болеющие цветы. Жизнь ничему не учит таких, как я. Боль никогда не лечит таких, как ты. Все мы травматики, мама — удар, ушиб, память — сплошной несросшийся перелом. Мой сын по ошибке рожден от другой души. Мы встретились, мама, нам все-таки повезло. Раной в живот — пронзительной, ножевой —  алое солнце сгорает в пустом дворе. Ради себя мучительно быть живой. Ради других не сложно и умереть.  Я бы хотела у моря встречать рассвет, смотреть на небо, греться в его лучах.

Но держат решетки на окнах, которых нет. Замки на дверях, в которые не стучат.

Аля в новом платье идет по улице,  по Луганску открыла огонь весна. Мама Али ласково ей любуется, мама знает — завтра была война. Мама смотрит на дочь, поправляет локон ей, обнимает нежно и горячо. Мама будет биться в бетонном коконе, но пока не думает ни о чем. Але двадцать — птица, цветок на выданье, невозможной искренности глаза. Мама знает, Але такое выпадет, что ни спрятать в сердце, ни рассказать. Плакать глупо, веру терять не велено — даже вера нынче в большой цене. Мама носит боль осторожно, медленно, чтобы медный колокол не звенел. Самолёты летят, город вспорот пулями, платье падает тенью на грязный снег. Мама Али смотрит на дочь — уснула ли?

Выключает лампу в чужой стране.

4 вечера вышли в утро, остановились в урочный час. Нас кто-то пишет — легко и мудро и учит главное отличать. Мы говорили всегда не с теми, но — предсказуемо — об одном. Твоих историй, моих истерик неразделимое полотно. Весна приходит — неотвратимо, шальное солнце стучит в стекло. Какого слова нам не хватило, чтоб все написанное сбылось? Какого черта мы взяли в долю, рискуя текстами по ночам? Рассказы, пауза, нервный дольник, о невозможном — молчать, молчать. Отныне каждый имеет право неосторожно играть с огнем. Случилось утро — светло и рано, и если тексты — то пусть о нем.