Венский дневник

Самолет

Наталья Тованчёва

В самолете много голубого. Стены, занавески, небо и море в иллюминаторе.

Самолёт маленький, двигатель шумит.

Стюарды, по контрасту, в красно-белом — в цвет флага Австрии. Бумажные стаканчики и тряпочные подголовники на креслах тоже красно-белые. Гармония цвета, запах тёплых булочек. Белые фарфоровые чашки с золотыми ручками и вителло тоннато в бизнес-классе, паста с помидорами в экономе. Облака снаружи — как будто поле с распустившимися белыми шарами одуванчиков, заканчивающееся ровной линией горизонта. За этой линией — невыносимая голубизна.

В самолете люди, много людей. С компьютерами, журналами, книгами. В очках, пиджаках, шарфах. Спокойные, нервные, тихие, громкие. Говорят по-русски, по-немецки, по-английски. Ещё что-то гортанное. Смеются, задумываются, едят, спят, работают, читают. Маленький Вавилон.

И невыносимая голубизна за окном.

Пограничное состояние. Уже не там, ещё не здесь. Время для раздумий, размышлений, для подведения итогов. Для понимания, кто ты и зачем.

Зависшие между небом и землёй — уже не люди, ещё не ангелы.

И стюарды, как архангелы, с вечным вопросом: что вы хотите?

Если бы знать, ах, если бы знать…

Я в птице сердцем бьюсь — она летит, я больше не боюсь — она летит, я становлюсь простым и невесомым, не веществом — прозрачным насекомым, лучом, пылинкой, светом во плоти. Крыло ведет черту наискосок по облаку, его вишневый сок наполнит запад через четверть часа. Меридиан, пора переключаться с безжалостных восточных поясов. Народ безмолвствует, поскольку дети спят. Сосед читает Библию, сопя, хотя они друг другу и не пара. Но ангелы посмотрят на радары и всех росой небесной окропят.
У бога бирюзовые глаза — запоминаю, чтобы рассказать не видевшим распахнутого неба.
А стюардессы преломляют хлеб нам, как миллионы лет тому назад.

Магазин

Наталья Тованчёва

На витрине магазина украшения, и ноги сами несут меня внутрь.

Внутри — несколько витрин с кольцами, колье, серьгами.

Я хочу серьги. Длинные, необычные, дизайнерские.

Продавщица — исключительной красоты женщина лет пятидесяти с огромным кольцом на руке, при виде которого мои немаленькие кольца съеживаются от скромности.

Я прошу показать серьги с витрины. Дымчато-розовые. Потом черные. Потом серые.

Всё не то.

Женщина проходит за стол с кассой, разворачивается, выдвигает один из многочисленных ящиков шкафчика. В ящике, разделённом на квадратики, лежат серьги. Как в сотах. Шестнадцать штук. С камнями, без камней, из дерева, металла, ниток, красные, голубые, белые, желтые…

Она вынимает один ящик. Нет, не то. Второй. Третий. Нет. Четвёртый. Нет. Слишком нарядные. Слишком скромные. Слишком круглые. Слишком короткие. Нет. Нет. Нет.

Она выдвигает ящик за ящиком, потом останавливается и спрашивает:

— Будем смотреть дальше? У меня их пятьсот.

— Пятьсот серёг? — ахаю я.

— Да, пятьсот, — говорит она безмятежно и выдвигает следующий ящик.

И тут я вижу их.

Болотно-зеленые, пахнущие лесной опушкой, речным камышом, вызывающие в памяти юркую зеленую ящерицу.

Они сами ложатся мне в руки, я надеваю их и сразу становлюсь Хозяйкой Медной Горы.

— Гут, — кивает головой продавщица. — Гут.

Я снимаю серьги, глажу шершавую поверхность.

— Из чего они?

— Кристаллы. Дерево. И кожа змеи. Возможно, питона, — задумчиво говорит продавщица.

Серьги спокойно смотрят на меня, зная, что я с ними уже не расстанусь.

— Я возьму их.

В этот момент в глазах продавщицы я перестаю быть просто ротозейкой, а становлюсь покупателем, значит, заслуживаю совсем другого отношения. И она рассказывает, что зовут её Сусанна, и она не просто продавщица, а ещё и владелица и дизайнер всех этих потрясающих вещей.

Сусанна зовет меня на второй этаж, где находятся ожерелья, кольца и браслеты. И ещё сумки. Я поднимаюсь и попадаю в пещеру Али Бабы. Я сижу на кушетке, Сусанна демонстрирует свои сокровища — дымчато-розовые и вызывающе фиолетовые сумочки, сияющие перламутром клатчи, сворачивающиеся в кольца ожерелья, браслеты, которые как будто родились вместе с рукой.

Я хочу остаться здесь и бесконечно примерять эту красоту. Но внизу звякает колокольчик — пришёл другой посетитель. Мы спускаемся вниз, Сусанна запаковывает мое зеленое сокровище, мою бывшую рептилию. Мешочек, коробочка, лента, пакет — всё изящно и элегантно. Я расплачиваюсь и только тут замечаю на стене огромный, на два этажа черно-белый портрет молодой женщины — то ли актрисы, то ли модели, от которой невозможно отвести взгляд.

— Это я, — говорит Сусанна. — Пятнадцать лет назад.

У меня перехватывает дыхание. Молодая и зрелая Сусанны здесь, в одном магазине, так похожи и так прекрасны.

— Приезжайте к нам ещё, — говорит старшая, а младшая одобрительно смотрит. — Я вам ещё много чего покажу…

И я выхожу, ослеплённая женской красотой, и несу в стильном пакете своё болотное приобретение, и думаю, как же замечательно, что я набрела на этот магазин и познакомилась с Сусанной, и увидела этот её портрет…

У каждой покупки есть своя история. Теперь, когда я надеваю эти серьги, я вспоминаю красивую женщину с необычным кольцом, которая каждый день смотрит на свой прекрасный нестареющий портрет на стене магазина с сокровищами…

Сусанна видит женщину в окне. Сусанна думает: «Она пришла ко мне за древней тайной, колдовским законом». Традиция все знать о незнакомых Сусанной соблюдается вполне. Взгляд женщины — бездонные стихи, ночная яшма, темный малахит, огни болот и сумерки лесные, серебряные кольца и резные браслеты из рябины и ольхи.

Она пришла, легка ее рука. Сусанна достает из сундука сокровища неведомого мира. И ткань, и кость, и дерево, и мирра, хрусталь воды и золото песка. Но женщина глядит во тьму веков, ни жемчуга морское молоко, ни кварца дым, ни мед в янтарном камне за ценности не приняты руками, а значит, не поставлены на кон.

Сусанна ждет. Она привыкла ждать. В большой игре пришедший побеждать всегда спокоен, тих и осторожен. Так молча достают металл из ножен: найдется все, смотри, — была б нужда. Кольцо ложится в руку и дрожит. Зеленый камень, избранная жизнь, переплетенье слов и сновидений, и в серебро закованные тени — ожившие чужие миражи.

Сусанна видит женщину в окне. У женщины рука — шелка и снег, она стекла касается, прощаясь. Кольцо горит на солнце, обещая рассказывать о ней в другой стране. Кровь на клинке, клинок давно в земле. Сусанна улыбается змее, завязывает шелковую ленту. Сусанна знает — год подходит к лету, такому же, как сотни прочих лет.

Музыка

Наталья Тованчёва

Внутри — огромные своды, зеленовато-винные тона росписи стен и ковров, скульптуры, знаменитая лестница, на которой все норовят сфотографироваться… Даже не верится, что сразу после открытия здание критиковали все — и публика, и газеты, и сам император. Один из архитекторов, не выдержав позора, повесился, другой вскорости умер от инфаркта… Публика, как водится, быстро примирилась со зданием, потом страстно его полюбила. Похожая история происходила и с Эйфелевой башней, и с пирамидами во дворе Лувра — от полного неприятия вначале до обожания. К счастью, смертельных случаев там не было.

Так вот, опера. Главный музыкальный театр самого музыкального города мира.

Музыка начинается ещё до спектакля, она во всем: в шелесте вечерних платьев, в звоне бокалов с шампанским в многочисленных буфетах, в негромких звуках оркестровой ямы… Музыка в деталях: красный — в цвет театрального занавеса — шарф на пожилом австрийце, дрожащая бриллиантовая капелька в ухе его спутницы, пузырьки в бокалах, барельефы на стенах в золотых кругах рамок, ангел с торжественным личиком, держащий в руках табличку со словом «opera», колонны, вензеля — всё музыка.

Опера «Три сестры» поставлена по пьесе Чехова и поётся на русском. Она необычна, даже экстравагантна и вот уже почти двадцать лет очень успешна. Эклектичная музыка, разговорные реплики, контртенор, поющий партию Наташи. «Зачем мы живём? Зачем мы страдаем?» — это тема всей оперы, и музыка этой теме соответствует. Она нервная, резкая, совсем не мелодичная. Эти звуки диссонируют с элегантной величественностью здания, как будто прошлое и настоящее встретились в зале и схлестнулись: кто кого? Музыка, как раненый зверь, рычит, скрипит, визжит, но не сдаётся.

И побеждает.

В зале овации, искушенная публика вызывает певцов на бис, долго не отпускает.

А потом я выхожу на улицу, и там играет музыкант. Виолончель. Что-то нежное, тягучее, тревожное. Мелодия, вырвавшись на свободу, поднимается вверх и летит над городом, накрывая его, защищая его, — со всеми его экспериментами, ошибками и грехами.

И город, успокоившись, затихает, засыпает. Спят ангелы в опере, полотна Шагала в Альбертине, страж на шпиле ратуши. Спят туристы и горожане.

И только музыка летит над спящим городом, роняя нежные ноты в открытые окна, проникая в сны. Люди, проснувшись утром, напевают эти невесть откуда взявшиеся мелодии и улыбаются. И недоумевают: откуда эта музыка?

Открывайте окна по ночам. Впускайте музыку в сны.

И в жизнь.

Сегодня Вена кажется живой — ночная нежность, звук неосторожный. Лежит Дунай, целующий живот любимой, проникающий подкожно, измученный желанием волны коснуться площади… Причудливо и прочно в нем сплетены знамения и сны в один неосязаемый подстрочник. Как нотный стан с жемчужинами дней, не Млечный Путь — господня партитура — раскрылось небо. Обнаженный нерв, скрипичный ключ, фортиссимо, фактура: шероховатость дерева дверей, изысканность нетронутого шелка и тени окон в лунном янтаре, и плеск реки, и набережной шепот…

Любимые, не пробуйте молчать, рождайте наслаждение словами и открывайте окна по ночам — для музыки…