Они думают, что всесильны…

Они думают, что всесильны, им все ясней — говорят, хотим постичь, оставаться с ней, прорастать в нее бутонами по весне — через снег. Говорят, она такая — держи и будь, превращай ее в наложницу и рабу, засыпай, своим виском укрывая грудь — не забудь. Говорят, она проснется, заварит чай, поцелует тихо в родинку у плеча, говорят, к ней ходят ангелы по ночам — не встречал. Знаешь, люди вечно всякое говорят — у нее в глазах неведомые моря, а руками освящается все подряд — даже яд. Только я тебе — не слушай — не говорю, я смотрел, как вечер входит в нее, угрюм, словно пьяный матрос, шатаясь, сползает в трюм, к фонарю. И сидит в коптящей, душащей полутьме, и бросает на потертые доски медь, и ребро монеты врет: ни тебе, ни мне — не суметь. Ты не верь, не слушай, встретишься — проходи, я смотрел, как режут душу в ее груди: пара вечных демонов хмурится позади и один печальный, светлый в глаза глядит — подожди. Подожди, пока минуют ее пути, у нее такое солнце внутри блестит, что тебе его не выдержать, не вместить — отпусти. Отправляйся — с миром, по миру, налегке, не держи ее слова у себя в руке, видишь: вены проступают на кулаке — по строке. Так она в тебя заходит, тебя берет, как корабль, укрывает периной вод, ты на дне, и так проходит за годом год — и пройдет. И захочешь выплыть — медленно, сам не свой, в трюме тени, словно волны над головой, и она тебя качает: я здесь, с тобой, милый мой. И ты веришь всем напевам, что говорят, прижимаешься к ней — и щеки твои горят, пьешь из рук ее, не ведая, все подряд — даже яд. А однажды ты очнешься на берегу, и песок в горсти — пристанищем кулаку, и не будет больше ни слова в твою строку — не могу. Не могу — она оставит простое «всё», приговор, который тихо произнесен, ты умрешь в песках, расплавлен и занесен… Ты спасен.

А, вообще, ты знаешь, странная вещь — молва. Я смотрю Ей в глаза и вижу: Она права. И Ее прибой обжигает — едва-едва. Как слова.