Тексты

В четверг Ноэль решает умереть. Не запирает в сумерки дверей, молочнику не оставляет розу, коту, у миски ждущему с вопросом, велит искать добычу во дворе.

А в 5 утра он мой — и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча.

Ты звучала, как флейта и детский смех,
Как озерный голос большой воды,
А когда за тобой приходила смерть,
Ты умела легко заметать следы.

В горле белого моря костью застряла кемь, мы идём по земле, не узнанные никем, чертим на скалах послания нашим предкам. «Благодарю за рыбу и рыбака, видел и лодку, но не разгадал пока, с белым шаманом пришла золотая метка».

Мостки уплывают в озеро, в кувшинки и гул стрекоз, по звездной дороге возят нам небесное молоко, туман над долиной стелется — Велламо достала сеть, а мы образуем стеллиум в вечерней святой росе.

Расходимся кругами по воде, глазами дышим — рядом и нигде, изъятые из стен мироустройства. Идём на вёслах в зарево костра, и каждая другой теперь сестра, в нас геккельберифинское геройство.

Трава протягивает нити сквозь чернозём.

Я сфинкс, из древних фив в Египте перевезён.

Я стал привычным и случайным, я стал простым.

Идут века, не замечая моих пустынь.

Надо хотеть осторожно, одним глазком в замочную скважину, не думая ни о ком, кто по ту сторону двери тебе молчит, не подбирать ключи.

Мы матери. Но детям ли земным? Рождающие слово из предсердий, мы вскармливаем творчество усердней и яростней, чем сыновей иных.

Маю май, моя крошка-девочка, пусть не стрелка пока, а стрелочка, город звякает звездной мелочью, медяки отдаёт реке. Там, где мы вырастаем взрослыми, Василиса живет на острове, держит зимнее солнце острое на серебряном поводке.

Какой-то малый знак, какой-то тихий звук дай мне, а не мое закрой ключом тяжелым и выброси его в бездонную Неву, в чернеющий проем, мостом вооруженный.

Моя золотоглазая орда, шелка, меха, небесная слюда, ласкающие женщины и песни, хмельные и отчаянные дни, и кони, кони, черные огни, и стремена, и яростный наездник.

Приехать и лежать с тобой, пока не затечет Дворцового рука, и он ее не выпрямит неслышно, пока не станет мерным и глухим дыхание читающих стихи, не смолкнет ропот мостовых булыжных.

Параскева садится в пятницу в электричку, вырабатывает привычку не прясть, не варить, платья не мыть, не ткать. Бабья святая готовится забывать.

Мы жидкость, мы эфир, изменчивая форма, движение воды, игра теней на льду. Тяжелое стоит, а мы проходим фоном — нечеткое лицо, ищи в шестом ряду

Эта белая гладь, эта снежная плоть, эта зимняя острая суть, я вагон, я стекло, я поля за стеклом, я закат, заплутавший в лесу.

Город от снега светел, вьюга дымит, как ладан. Я женщину заприметил, вернулся за ней, крылатой. Искал ее в переулках, на площадях, в часовнях. Эхо твердило гулко, что прошлое — невесомо.

Что делает память с нами — хранит и мстит за то, что не может вовремя отпустить, за каждый крючок, забытый внутри историй. Что делаем с памятью мы? Из ее сетей мы острым ножом всегда достаём не тех, о ком говорили, когда выходили в море.

Не быкуй на него, он еще на порог не ступил, не тупил, не убил, не привил от иллюзий огнем. Ты земной, ты живой, у живого достаточно сил, чтобы миру напомнить, что жизнь продолжается в нем.

Кричим: «За что?», а надо бы «Зачем?», уходит год и тащит на плече в большом мешке ненужные пожитки: свободу тратить жизнь на ерунду, пустые встречи, лишнюю еду, иллюзии и прочие ошибки.

Волк никого не съест, ложись уже на краю.
Sic mundus creatus est — об этом я и спою. Вещь постигает тень, которую даст сама. Солнце — ее отец, луна — золотая мать.

Окаянные дни каймой окружают год, и никто не катает яблочка, не берет в руки зеркальца — неподвижная гладь озёр, замерзающий чернозём.

Ад в моей голове обретает приметы рая — пол становится тёплым, и дети на нем играют, в меховые бока котов запускают пальцы, не устают смеяться.

Когда-нибудь закончится, но нет. Ты понимаешь это не во сне, не на приёме психотерапевта, не под шаманский бубен и костёр — ты понимаешь: завтра кто-то стёр, сегодня длится, песенка не спета.

А что происходило в том порту, где баржи рассыпались на ветру багровой пылью ржавого металла, где тусклые качались фонари, и бездна открывалась изнутри и нас в себя безмолвно забирала.

Мой внутренний бунтарь лежит и не встаёт, мой внутренний мудрец выходит из игры, броня трещит по швам, а сверху на неё холодный звёздный дождь обрушивают с крыш.

Летом в городе К на рассвете кричат петухи,
прогоняют всю нечисть, которая здесь не шалит
(разве дома шалят? Дома спят, сочиняют стихи,
ходят в чем-то воздушном, как мягкая кошка, легки),
прогоняют на отдых в нагретое чрево земли.

Нам бы знать, на каких языках говорили здесь до того, как монахи узнали благую весть, до того, как перессорились племена, до того, как вода холмы подняла со дна.

Сулейма держит руки на животе, ждёт, когда кожа впитает мёд. Шепчет: «Смерть не возьмёт, этого мальчика — не возьмёт, двух получила, достаточно ей детей».

Ам Штадтгартен — цветут каштаны, воздух пьян, возмужавший май в форме бравого капитана ждёт кого-то — а вдруг меня?