Тексты

Коснувшийся двери когда-нибудь войдет — таков порядок слов, прописанных в судьбе. О том, что будет до, я знаю наперёд, но не должна пока рассказывать тебе.

В реальности, где мир ещё ничей,

где каждый шаг — начало всех начал,

бог создал Еву и виолончель.

И зазвучал.

Приходит ночь длиннее всех ночей, Старуха видит, чей ты был и чей, возможно, будешь, если бог родится. Часы берут вязание, и спицы стучат о тысячи случайных мелочей.

Спускаясь в Нифльхейм, смотреть сквозь толщу льда на то, что было мной задолго до меня — мерцающий фантом, прозрачная слюда, источник Хвельгельмир, не знающий огня.

Снега укладывает мгла на ноябре, метет вселенская метла в моем дворе, вороний топчется конвой по проводам, фонарь качает головой — аптека там.

Такое время: вспомнить, кто ты есть.
Случился год — тревожный, огневой.
И в воздухе мерцающая взвесь
Над каждым, кто не выдержал его.

Выбрав простое земное хейти — какой-нибудь Коля или Валера — Локи выходит из Йотунхейма и поворачивает налево.

Пора испечь хлеба — овсяная мука уже впитала страх, с которым мы живем, и в 9 мирах огонь из очага отбрасывает тень, и тень узоры вьёт.

Волна моей воды, цветок моих седин, прекрасное дитя, рождённое в любви, запомни навсегда: о том, что бог един, мы узнаём, когда он принимает вид

Излучины луны изучены по дням — сначала острый серп, потом тяжелый гонг. Плывёшь вокруг нее и пробуешь понять, песок ли в глубине, вода ли тут кругом.

Сообщники, любовники, шуты, учителя и пастыри друг друга — в наш океан из мирового круга летят огни, осколки высоты.

На Балтике антракт — безвременье, покой, октябрьская тишь, святое межсезонье. Бросай себя в песок да гладь волну рукой и прячься янтарем в сосновый старый сонник.

Был день, и купола, и крик вороньих стай, и небо октября, и солнце у креста (а где ж ему ещё являть Господню милость?). И девочка во сне, и ты, ее отец, вода, песок и след, начало и конец, и тот, кто вышел к нам, и кто промчался мимо.

Мне нужно от тебя живое слово. Не олово случайного улова, не ржавые непрочные доспехи успеха, создающего помехи.

Вязкий озноб, простудная хрипотца, книга, перечитанная с конца, начинается вынос лета из клеток тела — ты все пела, милая, это, конечно, дело, а теперь попляши под ветром, не прячь лица.

Флюгер скрипит и крутится на ветру,
сам себя заклинает: да не умру,
просто буду всегда подвижен, непостоянен,
до края неба тысяча расстояний,
я останусь на месте, перехитрю игру.

А на левой руке север носит северный ледовитый, он обвивает запястье, как старый свиток — выбелен солью, под ветром заиндевевший, суровый, седой, нездешний.

Мне требуется дождь, крадущийся к сосне на цыпочках, шурша по хвойному настилу, мне требуется дом и свет в его окне, где мне легко дышать, где я себя простила.

В четверг Ноэль решает умереть. Не запирает в сумерки дверей, молочнику не оставляет розу, коту, у миски ждущему с вопросом, велит искать добычу во дворе.

А в 5 утра он мой — и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча.

Ты звучала, как флейта и детский смех,
Как озерный голос большой воды,
А когда за тобой приходила смерть,
Ты умела легко заметать следы.

В горле белого моря костью застряла кемь, мы идём по земле, не узнанные никем, чертим на скалах послания нашим предкам. «Благодарю за рыбу и рыбака, видел и лодку, но не разгадал пока, с белым шаманом пришла золотая метка».

Мостки уплывают в озеро, в кувшинки и гул стрекоз, по звездной дороге возят нам небесное молоко, туман над долиной стелется — Велламо достала сеть, а мы образуем стеллиум в вечерней святой росе.

Расходимся кругами по воде, глазами дышим — рядом и нигде, изъятые из стен мироустройства. Идём на вёслах в зарево костра, и каждая другой теперь сестра, в нас геккельберифинское геройство.

Трава протягивает нити сквозь чернозём.

Я сфинкс, из древних фив в Египте перевезён.

Я стал привычным и случайным, я стал простым.

Идут века, не замечая моих пустынь.

Надо хотеть осторожно, одним глазком в замочную скважину, не думая ни о ком, кто по ту сторону двери тебе молчит, не подбирать ключи.

Мы матери. Но детям ли земным? Рождающие слово из предсердий, мы вскармливаем творчество усердней и яростней, чем сыновей иных.

Маю май, моя крошка-девочка, пусть не стрелка пока, а стрелочка, город звякает звездной мелочью, медяки отдаёт реке. Там, где мы вырастаем взрослыми, Василиса живет на острове, держит зимнее солнце острое на серебряном поводке.

Какой-то малый знак, какой-то тихий звук дай мне, а не мое закрой ключом тяжелым и выброси его в бездонную Неву, в чернеющий проем, мостом вооруженный.

Моя золотоглазая орда, шелка, меха, небесная слюда, ласкающие женщины и песни, хмельные и отчаянные дни, и кони, кони, черные огни, и стремена, и яростный наездник.