Тексты

Случайные выходят из игры и смотрят вслед, пока не понимая, какие в ней рождаются миры, как из глубин планеты поднимает.

Запоминая все, о чем не говорят, мы, призраки таких отчаянных ребят, что видят в смертной тьме подобие удачи

Как маковое зёрнышко, как рисовое зёрнышко, как косточка от сливы. Летело с неба перышко, в ладонь ложилось пёрышко и делало счастливой.

Выйдет прадед на берег и закинет в пучину невод, и поймает рыбу, вытащит из-под ила.  Я был маленький-маленький, а вырасту больше неба, больше сердца, которым ты меня полюбила. 

этот город готовится к белым бессонным ночам, подбирает своим переулкам людей и котов, и счастливая жертва выходит искать палача, и, как водится, в памяти не оставляет следов

Весь февраль уместился в стоп-кадре: на низком старте все, чему положено будет начаться в марте, что готовится к выстрелу, бегу, броску, рекорду, входу в моду, прыжку в ледяную воду.

Боковые в конце плацкарта, рюкзаки, 18 лет. Мы играли в такие карты, что ни карта — всегда билет.

Неспокойно видеть тебя во сне — не в твоих привычках ходить по снам. У меня залив заметает снег, у тебя на юге почти весна.

Старый город выбирает себе людей — звездочётов, монахов, лекарей, королей, капитанов, распутниц, лавочников, шутов. Воронов и котов.

А потом все бросим и убежим. Одолеют климат, борьба, режим, станет шумно, грязно, темно, грешно. Не земля, а зеркало, не смешно.

Старый Укко возвращается в Илоранту, проверяет ледник, поднимается на веранду, наливает чай, отламывает печенье, смотрит на озеро, дышит зарей вечерней.

Среди елочных веток, мандариновой кожуры, 
между огнями гирлянд и бумажным снегом 

Уставший старый год нас возвращает в дом — привёл, откуда взял, на место положил. Как будто все, что нам далось таким трудом, не требовалось, и задача — просто жить.

Говоришь, этот год был из ряда вон, мир не видел хуже, не знал страшней? Жизнь в ладонях плавится, словно воск, только ты решаешь, что будет с ней.

Выходя в метель, воротник поднимая выше, щурясь в желтом свете мерцающих фонарей, я прошу об одном — чтобы ты себя лучше слышал, чтобы знал, что оставить в спасительном декабре.

Время пишет в полночь: «Мне тебя не хватает. Я за городом, звезды не падают, а летают, спутники — росчерком, месяц внизу — печатью. Тебе некогда, можешь не отвечать мне».

Начинается утро с привычного: «Как ты, жив?»

 ⁃ Да, стою, смотрю, как рушатся этажи

 ⁃ Да, почти оформил карту, ищу жильё

 ⁃ Командир мужик порядочный, не жульё

Каждый видит сон, случившийся наяву. Как ложится пепел в некошеную траву, как рукав самолетный глотает людских птенцов, как детей заставляют не помнить своих отцов.

Вредила во благо, правила да ломала, к чужому тянулась и все ей казалось мало, пела, плела, рассказывала легенды, время людское распарывала на ленты.

Нас пытались лишить этой магии, сжали в цифру, разделили по взглядам, привычкам, гражданствам, гостам. Только магия окружила нас, словно циркуль, городской ойкуменой, которая нам по росту.

Мы собрали все красные светофоры, новичков, сплошные и АЗС — чтобы нам хватило на разговоры, чтобы ты еще задержался здесь, мы собрали все аргументы, факты, все причины, пророчества, смыслы, соль, но никто за тебя не решает, как ты направляешь вечное колесо.

Было бы странно этого не сказать, но она молчала даже глаза в глаза, ни взглядом, ни вздохом не выдала ничего. Солнце светило яростно, лучево.

Красной нитью, брусничной сетью, узорным платом быть с тобой связанной, правленной общим ладом, быть одним целым, рожать на тебя похожих, имя твое баюкать, растить и множить.

Мать-мигрень свою дочь украшала обручем, золотой тиарой, тугим кольцом: как все станет сумеречным да облачным, так ложись, родимая, на крыльцо.

Как на озере Янисъярви, на границе привычной яви солнце — тлеющее кадило — даже ночью не заходило.

Святая крепость, мир первооснов, здесь головы баранов и козлов следят за каждым странствующим духом. Земля гудит, и если верить слухам, там, под землей, древнейшие из слов.

Мне снился этот город у воды, трамваи, разводящие мосты, бессилие сверкающего шпиля, следы, песок, волна, морская миля, решетка Летнего, и за решёткой — ты.

Все это скоро закончится, перемелется, сядем, как прежде, расслабимся, преисполнимся, тянется к солнцу майское наше деревце — зелёные листья, розовое исподнее.

Оставлен страх на перекрёстке, печати сняты с родничка, мы в рабство верили серьезно, как струны, ждущие смычка.

Через Самбию и Надровию, бряцая латами, те, кто давно мечтал умереть солдатами, тянутся строем в извечной закономерности — избалованной даме Балтике клясться в верности.