Тексты

Внизу, в колодце улицы, пожар 
движения, от искры светофорной 
вдруг вспыхнувший, и всполохи от фар 
ползут по стенам, принимая формы…

Небеса, чудеса, паруса — вранье. Он ушел в это плаванье без нее, бороздил моря, напивался вдрызг, каменел, черствел от соленых брызг.

Прикасаться и целовать нынче тянет неудержимо. Я под кожей ищу слова, как геологи ищут жилу, в шхерах ладожских гнезда вью, обнимаю живое жадно, я свободу себе пою от всего, что меня держало.

Кто-то носит в себе нутряную боль, как иные носят с собой рюкзак, ну, окей, фейсбук, или черт с тобой, все равно об этом не рассказать.

Ангел приходит в Харвиа — мягкость клевера, листьев шелест, рюкзак — гранитная круча, подошвы — стоптанный перешеек, плащ в пыльце, крылья в радуге, нимб в потайном кармане, к нему навстречу духи идут и маги.

Какая странная свобода, какая древняя тоска, мы продолжались — род за родом — но не умели отпускать. Мы все тянули — время, жилы, тугую лямку вечных бед. Скрипели все, покуда живы, не для охоты, для наживы, брели, покорные судьбе.

Свобода, высота — да будет так: спина окаменевшего кита, великая не Ладога, но лодка, и мы лежим в ней, маленькие, — ловко устроенная кем-то красота.

Кадры сыпались крошкой каменной, стали теплыми и большими. Все зависит от функций камеры, мы снимаем в ручном режиме. Солнце ставит на пленке оттиски, отмечает, во что играли, юный рыцарь капризной оптики отправляется за граалем.

Не Москва, а платоновский котлован, я хочу облечь эту боль в слова, ничего у меня не выходит, мама, нет причины переживать. На каком рубеже да какой ценой, мое время каталось по кольцевой, заблудилось в выходах, извернулось, а с изнанки больнее, чем с лицевой.

Ее дед — говорок, махорка и пряный мёд, орден ему не давит, деревня ему не жмёт, вьётся за каждой юбкой, хохочет, смакует дым. Забирай, говорит, как хочешь, но лучше бы молодым.

Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён.

«Приходите, я делаю вкусный кофе, на одной из улиц стоит мой кофейный домик. Я кофейная фея, правда, смотрите сами». Я смотрю и вижу девочку с чудесными волосами, с розовыми волшебными волосами, с июньским солнцем, танцующим на ладони.

Наконец она возвращается из иных, недоступных взгляду, сказочных городов. Разбирает вещи, ставит на полку сны, наполняет холодным воздухом спящий дом.

Мир изнывает — июньской прелестью измучен, выжат до дна и дат. Когда-то Лила пропала без вести, отец и мать разучились ждать. Исчезла — не обронила весточки, живая, мертвая — кто бы знал. В окно черемуха тянет веточки, цветет, дурманит, лишает сна.

В карельских болотах, в рассветной росе, олени сейчас переходят шоссе — мохнатые темные горы. Пожалуйста, сбрасывай скорость. Два наших оленя, в которых живут и духи веков, и фантомы минут, и бубнов протяжные песни — ступени невидимых лестниц.

В наших цирках черно, но мы ходим смотреть, как прожектор беззубый жуёт темноту, и, уменьшившись сердцем на добрую треть, совпадаем с лучом и бесчинствуем тут.

А было так: не признанный в вагонах, сквозь перелески, с солнечным щитом шагал наш бог в пространствах заоконных, и мир был домом или миром — дом.

После страшной тьмы, камышей, вековых болот мне достались ключи от всех городских ворот, от казны и храмов, от горниц и сундуков, тяжелее всего держаться, когда легко.

Как святой отец на острове Коневец, преподобный старец, отшельник, седой мудрец на вечерней заре умирать приходил к воде — душу отдать, навсегда отойти от дел.

Лэсси Хэмпсток просыпается наверху,
говорит луне: выключайся, уже пора.
Я в саду убираю тряпки, гнильё, труху,
жду, когда она позовёт меня поиграть.

Между моим должна и моим могу холодное море, деревья на берегу — белые кости стволов, оловянный мыс, это все навсегда про любовь, это все — не мы.

Имя ей было Алая, ко мне она приходила обязательно с чем-то острым — осколки, кинжалы, стилос, осторожно переворачивая страницы, проводила по коже, смотрела, как жизнь струится.

Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой».

Ты не знаешь меня, пока ты со мной знаком о погоде, природе, обыденным языком, ежедневным трепом, бессмысленной суетой, мне неважно, кто ты, ты знаешь меня не той.

/Я тебя породила, я тебя и убью/ слово даст фору и пуле, и воробью, всему, что летает, всему, что имеет вес, слово — иголка, сокрытая в голове.

Там на юге были поля, поля, горизонт, измученная земля, хутора, станицы, страницы дней, бесконечность черты, пустота за ней.

Что-то в городе, в воздухе, в текстах, местах и звонках. Что-то сдвинулось с точки — Остара, весенняя радость. На Никольской с утра говорят о крылатых волках, и крылатые волки невидимо шествуют рядом.

У тебя ошую — река Иртыш, одесную — река Ульба. Столько лет я летаю, а ты лежишь, как лежит у воды рыбак. Смотришь в небо, былинку зажав во рту, держишь руку под головой. Ждешь, когда я спущусь и к тебе приду, словно не было ничего.

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз — нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим.

Здесь все приобрело оттенок хны, 
да хоть бы так навеки и осталось. 
Его агония /читай: моя усталость/, 
отсутствие сценариев иных.