Тексты

Мой город-зверь, восставший из воды, клык Лахты, кость, хребет Левиафана, в тумане верфи, над заливом дым, железных птиц негаснущие фары

Вот здесь, смотри, мой заповедный лес. Шагай смелей — тут зайкина поляна, владения на кухонном столе, и ватный снег, и тонкий лед стеклянный.

Где наши хилтоны, сонные мариотты, балконы с видом на горы и побережье? Я пытаюсь тебя найти и не помню, кто ты, и как мы срастались телами, кохая нежность.

Старуха, собирающая кости, глядит на небо: кромка выцветает, и облака плетут седую косу над все ещё знакомыми местами, песок с обрыва вьётся тонкой струйкой, вечерний ветер крутит пыль и листья, старуха выпрямляется, как струнка, в ней волчья стать и осторожность лисья.

Мы были изюбрями, верочками, котами, ракелями напрочь, выходящими на татами, на ринги, разборки — до кровавого стихомяса. А потом научились бессмертию и — смеяться.

Серое с примесью острого и сырого, шершавое и прохладное под ладонью, если я говорю бордовым — грядет дорога, если сгущается синий — дорога к дому.

Выборг выбора — в город или в гряду, изнывая, всматриваться — до слез. Выборг берега — я по нему иду, понарошку, призрачно, не всерьёз.

Как качалась лодка в зарослях, в камышах, как лежал младенец в лодке, зарей дышал — серебряной утренней да золотой вечерней. Как он был ничей, а стал непременно чей-то

Почему улетают лучшие? Расскажи мне. Почему умирает тело в ручном режиме, не срабатывает ни автоматика, ни защита, что такое в нашей прошивке и кем зашито?

На экране пять ноль восемь, за окном — знакомый вид. Ясно чувствуется осень: в сердце, в городе, в любви. Сон охотников пещерных, кем-то сброшенных с пути, дышит холодом священным, упрощенным до квартир.

Клятва, данная людям, — пыль, баловство, пустяк. Клятва, данная богу, — краеугольный камень. От других не хотят ничего, от меня хотят верности без вариантов и пререканий.

Говорят, стихии знают, кто ты есть. Говорят, на каждом метка и печать. Я всегда иду к костру сквозь этот лес — перед пламенем честнее отвечать.

А мир сквозь сетку гамака не изменяется, пока не начал медленно качаться. А как начнёшь — все станет частью движения — и облака, и острова, и камыши, и чайки белая кривая, запоминать не успеваешь, но жадно требуешь прожить.

Внизу, в колодце улицы, пожар 
движения, от искры светофорной 
вдруг вспыхнувший, и всполохи от фар 
ползут по стенам, принимая формы…

Небеса, чудеса, паруса — вранье. Он ушел в это плаванье без нее, бороздил моря, напивался вдрызг, каменел, черствел от соленых брызг.

Прикасаться и целовать нынче тянет неудержимо. Я под кожей ищу слова, как геологи ищут жилу, в шхерах ладожских гнезда вью, обнимаю живое жадно, я свободу себе пою от всего, что меня держало.

Кто-то носит в себе нутряную боль, как иные носят с собой рюкзак, ну, окей, фейсбук, или черт с тобой, все равно об этом не рассказать.

Ангел приходит в Харвиа — мягкость клевера, листьев шелест, рюкзак — гранитная круча, подошвы — стоптанный перешеек, плащ в пыльце, крылья в радуге, нимб в потайном кармане, к нему навстречу духи идут и маги.

Какая странная свобода, какая древняя тоска, мы продолжались — род за родом — но не умели отпускать. Мы все тянули — время, жилы, тугую лямку вечных бед. Скрипели все, покуда живы, не для охоты, для наживы, брели, покорные судьбе.

Свобода, высота — да будет так: спина окаменевшего кита, великая не Ладога, но лодка, и мы лежим в ней, маленькие, — ловко устроенная кем-то красота.

Кадры сыпались крошкой каменной, стали теплыми и большими. Все зависит от функций камеры, мы снимаем в ручном режиме. Солнце ставит на пленке оттиски, отмечает, во что играли, юный рыцарь капризной оптики отправляется за граалем.

Не Москва, а платоновский котлован, я хочу облечь эту боль в слова, ничего у меня не выходит, мама, нет причины переживать. На каком рубеже да какой ценой, мое время каталось по кольцевой, заблудилось в выходах, извернулось, а с изнанки больнее, чем с лицевой.

Ее дед — говорок, махорка и пряный мёд, орден ему не давит, деревня ему не жмёт, вьётся за каждой юбкой, хохочет, смакует дым. Забирай, говорит, как хочешь, но лучше бы молодым.

Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён.

«Приходите, я делаю вкусный кофе, на одной из улиц стоит мой кофейный домик. Я кофейная фея, правда, смотрите сами». Я смотрю и вижу девочку с чудесными волосами, с розовыми волшебными волосами, с июньским солнцем, танцующим на ладони.

Наконец она возвращается из иных, недоступных взгляду, сказочных городов. Разбирает вещи, ставит на полку сны, наполняет холодным воздухом спящий дом.

Мир изнывает — июньской прелестью измучен, выжат до дна и дат. Когда-то Лила пропала без вести, отец и мать разучились ждать. Исчезла — не обронила весточки, живая, мертвая — кто бы знал. В окно черемуха тянет веточки, цветет, дурманит, лишает сна.

В карельских болотах, в рассветной росе, олени сейчас переходят шоссе — мохнатые темные горы. Пожалуйста, сбрасывай скорость. Два наших оленя, в которых живут и духи веков, и фантомы минут, и бубнов протяжные песни — ступени невидимых лестниц.

В наших цирках черно, но мы ходим смотреть, как прожектор беззубый жуёт темноту, и, уменьшившись сердцем на добрую треть, совпадаем с лучом и бесчинствуем тут.

А было так: не признанный в вагонах, сквозь перелески, с солнечным щитом шагал наш бог в пространствах заоконных, и мир был домом или миром — дом.