Тексты

Ам Штадтгартен — цветут каштаны, воздух пьян, возмужавший май в форме бравого капитана ждёт кого-то — а вдруг меня?

Становится настойчивее сон:

и город тот, и берега кусок,

и странное бесплотное жилье.

Есть комната, и в ней таится жизнь — то тень мелькнёт, то скрипнет половица, здесь дети спят, и детям снова снится, как книги покидают стеллажи

У Великой Субботы под сводами тишина, и пусты приделы в святой комендантский час. Пропусти нас, владыко, доблестный старшина, мы пришли сюда не отмаливать — выручать.

А жизнь сбывается — запретам вопреки, случайным взмахом крошечной руки, улыбкой сонной, запахом молочным, и этот мир, болезненный, непрочный, сияет и становится другим

Бог идет по пустому Риму, Венеции, Барселоне, запускает дельфинов в каналы, оленей ведет на площадь, смотрит, щурясь от яркого света, из-под ладони: «Да, говорит, так проще, намного проще».

А пока мы срастались спинами и друг друга ласкали душами, Млечный Путь разгонялся спиннером в пальцах ангела непослушного

Есть расстояния и сомнения, есть чувство долга и чувство дна. Когда ты, Боже, привёл ко мне ее, она училась дышать одна.

Лишенный права рисковать, ты изучаешь простенок, тумбочку, кровать и кружку с чаем, когда-то желтый абажур, потертый провод, и то, что вызывало жуть, давно не повод.

На заливе соленый запах, чайки облачные галдят. Рыба-молот летит на запад к шляпке солнечного гвоздя. Шесть ударов — и  встанет вечер, крепко вбит в циферблатный диск. И от неба укрыться нечем, потому что оно в груди.

Если кто-нибудь есть за спиной, под землей, у меня — отзовитесь и слушайте, как продолжается жизнь. Здесь с высокого дерева листья слетают к корням, и рождаются дети, и выше растут этажи.

Дворники просыпаются в 5 утра, говорят: «Пора! Чтобы к рассвету вокруг никакой зимы! Слышишь, Джамиль, не вздумай шальную мысль, как ты ее вздумал выдумать в прошлый раз.

Весь этот быт — постиранные джинсы, носки, зарядка, краешек блокнота — впусти его в себя и подружись с ним, и проживи с ним четверть оборота

В этот год на Ладоге лёд встаёт — как пророчили — в Павлов день. Говорят, так устроили для неё — дать ей путь по большой воде.

Хелен пишет: ты знаешь, мы жили с ним 20 лет, или два года, или всего два дня. Разве это имеет значение, если след, его след остался шрамом внутри меня?

Под Рождество всесильный Бог деталей спускается и в сотне мелочей присутствует, и снег его не тает, и небо снегу доверяет тайны, и бысть нам свет, поскольку Бог рече.

Мы играли в прятки, именами бездушных кукол называли чужих, отдавая слова не тем. А потом мы выбрали свет и зашли под купол, и теперь он хранит нас, любимых своих детей.

Десять лет уместились в книгу, она, по слухам, разошлась по свету, никто не остался без. Если время кого и лечит — то крепких духом. Если опыт чему и учит — не врать себе.

Десять жен зажигают светильники и молчат, и старуха приходит их выручать, Модранехт, великие роды, седая мгла, сколько тысяч лет она делала, что могла.

Мария на сносях, метель не устаёт, начесывая пух для светлого младенца, и лампочки висят в вертепе, и проём оконный золотист, как чрево нашей детской.

Помолись за меня, мой Свет, у Господа тонкий слух — он твой голос узнает из тысячи голосов. Снег не тает на мертвой траве уже много лун, город каменный, но невидим и невесом.

Старый алхимик Яхве называет ее Мадонной, оставляет ей лучшие снадобья и коренья, камни, металлы, грозовую слезу и донный тёмный песок Мааса, Дуная, Рейна, хранит для неё секреты дворов и башен, узких улочек, снов, навек позабытых кем-то. Она заходит в лавку, и пламя пляшет — над темной свечой взвивается желтой лентой.

Я хочу приезжать в города, не бежать, не болеть, наблюдать, как дома укрепляются в древней земле, как широкие реки легко огибают углы, как бокалы с вином опускаются к нам на столы.

Как заря горела алым в синеве, 

как скользило время нитью по канве, 

как на память оставались узелки, 

мир творился мановением руки. 

Позвонить бы тебе в предрассветный час, заорать: «Просыпайся, какого черта? Без тебя здесь не существует нас, мир — слепая снежная пелена, бесконечный белый на вечном чёрном».

Не было этого странного города — южного полюса в вечной глуши, ни октября, ни гортанного говора в шарф, предназначенный только душить, не было губ, прикасавшихся медленно, черных перчаток, подъездов пустых. Дымное, долгое, тусклое, медное — я и не вспомню, курила ли ты.

Ноябрь смотрит прошлому в глаза, Меркурий возвращается назад и лбами снова сталкивает нас — все те же нравы, те же имена.

И сходит Свет, а раньше — исходил из каждой поры, трещинки и щели, был заперт кем-то у меня в груди, и бился там, и требовал прощенья.

Улетает лепесток на восток — взять билет в один конец за восемь сто, сдать проект, отправить акт и выйти в ночь, кто иной летел бы так? Никто иной.

Мой город-зверь, восставший из воды, клык Лахты, кость, хребет Левиафана, в тумане верфи, над заливом дым, железных птиц негаснущие фары