Тексты

Как святой отец на острове Коневец, преподобный старец, отшельник, седой мудрец на вечерней заре умирать приходил к воде – душу отдать, навсегда отойти от дел.

Лэсси Хэмпсток просыпается наверху,
говорит луне: выключайся, уже пора.
Я в саду убираю тряпки, гнильё, труху,
жду, когда она позовёт меня поиграть.

Между моим должна и моим могу холодное море, деревья на берегу – белые кости стволов, оловянный мыс, это все навсегда про любовь, это все – не мы.

Имя ей было Алая, ко мне она приходила обязательно с чем-то острым – осколки, кинжалы, стилос, осторожно переворачивая страницы, проводила по коже, смотрела, как жизнь струится.

Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой».

Ты не знаешь меня, пока ты со мной знаком о погоде, природе, обыденным языком, ежедневным трепом, бессмысленной суетой, мне неважно, кто ты, ты знаешь меня не той.

/Я тебя породила, я тебя и убью/ слово даст фору и пуле, и воробью, всему, что летает, всему, что имеет вес, слово – иголка, сокрытая в голове.

Там на юге были поля, поля, горизонт, измученная земля, хутора, станицы, страницы дней, бесконечность черты, пустота за ней.

Что-то в городе, в воздухе, в текстах, местах и звонках. Что-то сдвинулось с точки – Остара, весенняя радость. На Никольской с утра говорят о крылатых волках, и крылатые волки невидимо шествуют рядом.

У тебя ошую – река Иртыш, одесную – река Ульба. Столько лет я летаю, а ты лежишь, как лежит у воды рыбак. Смотришь в небо, былинку зажав во рту, держишь руку под головой. Ждешь, когда я спущусь и к тебе приду, словно не было ничего.

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз – нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим.

Здесь все приобрело оттенок хны, 
да хоть бы так навеки и осталось. 
Его агония /читай: моя усталость/, 
отсутствие сценариев иных. 

Поговори со мной издалека о том, как ночь февральская легка и призрачна в вуали снегопада, мы так давно не засыпали рядом, поговори со мной издалека.

От джаганата до стейк-хауза по электрической дуге год управляемого хаоса упрямо продолжает бег, и как бы мы от нас ни прятались в несуществующий вагон, все знаки повторяют: «рядом мы», и приближается перрон.

закат, игрушечные здания не держат стройные ряды, пластинка площади восстания заезжена до немоты, сапсан срифмован со спасением, горят экранов образа, бредут паломники весенние за чудом на святой вокзал

Нервов не хватит. Сядешь в оковах комнаты, прижавшись к стене, хребтом ощущая камень, вопьешься взглядом в дерзкую, незнакомую, нездешнюю, на смерть себя обрекая…

Святой ночной пит-стоп, 
заправочный чек-ап, 
квадратиш, практиш, гуд, 
эспрессо, пистолет – 
готовь четыре сто, 
вторая, полный бак, 
протектор на снегу, 
узоры на стекле. 

Так возьми у меня интервью, запиши дословно: на ледянке солнце с небесного мчится склона и вот-вот упадет в сугроб, заливаясь смехом. Это важно, друг: спасибо, что ты приехал.

Мы построим большой деревянный дом в самом сердце города, а потом самовар начнёт на столе ворчать, что уже пора приходить на чай. И мы будем пить чай и беречь наш дом, и следить, как беседа меняет тон, говорить про искусство, сидеть рядком, быть друг другу мёдом и кипятком…

Эта крошка из Лоры всю душу вытрясла, не трудилась даже сказать, зачем. И в сочельник Лора большая выросла – больше кукольных домиков и мячей. Больше всех капризов, истерик, рюшечек, мандариновых корочек на полу. Лора пьёт из всех запотевших рюмочек, все пластинки подсажены на иглу.

Письма оттуда приходят на старых пленках,
выцветшие от времени и пустые, 
они говорят о том, что почти остыло,
сердце дрожит – барабанная перепонка, 
ловит их вздохи, шелесты, отражает

В долине Мзымты под водной зыбью, в огне безжалостных звездных пуль найди и вынеси на весы мне живое сердце, горячий пульс. Давай проверим, как время лечит, как север чистит дурную кровь, ты уверяешь, что сердцу легче, что перевешивает перо.

Любимый мой, жестокий, но родной, 
мой старый, слабый – диабет, Альцгеймер, 
то в спину вступит, то кольнёт в боку. 
Ты тихо опускаешься на дно, 
мой гений сумрачный, а может быть, не гений-
я до сих пор решиться не могу 

Если бить колотушкой из заячьей лапки в желтый бубен, висящий в небесном зале, в нижнем городе люди закроют лавки, разойдутся – как им и приказали, в колпаках ночных на своих перинах станут видеть сны о великих тайнах, и тогда мы выйдем – творить витрины, украшать их инеем и цветами…

Мы сегодня всю ночь не гасили огня, чтобы Санта нашёл и тебя, и меня, и наш дом среди прочих похожих домов, и родителей наших, и даже котов.

Исключай себя из города, исключай, 
вот твой мед вересковый, свечи, горячий чай, 
вот твой дом в предгорьях, вот человек поет. 
Все, что ты собирала в городе, – не твое. 

Вагон метро, внучка бабушке говорит:
– Вон вор, и шапка на нем горит, 
а у дяденьки хата с краю, а у тёти бревно в глазу… 
Бабушка шепчет : «Я тебя живую не довезу!» 

Все порывы души упираются в немощь тел.
Ты потом напиши, той ли участи ей хотел, 
ту ли долю ей выбрал, когда раздавал слова,
что пророчил ей, когда ее целовал?

Если бы Оскар и Магнус 
вошли в этот зал, играя Koop Island Blues, 
боюсь, 
первым исчез бы банкет на восемь персон, 
потом – необъятная мать и ее голосящий сын, 
после – девять из десяти снующих по залу официантов 
и четыре источника света. 

Бывает так, что, глядя сквозь стекло 
на линии с иллюзиями улиц, 
на изморозь, на след, что влажный лоб 
стеклу оставил – этому стеклу ли? – 
бывает так, что думаешь о тех, 
кто не имеет места в обозримом 
ни будущем, ни прошлом…