Я часто хожу мимо этого сада…

Я часто хожу мимо этого сада — старинного сада с аллеей по кругу, где вензель фамильный вплетает в ограду свои потускневшие медные буквы, где тихо и пусто, где клен, осыпаясь — как будто желая раздвинуть пределы пространства, касается листьями края зонта, словно просит хоть что-нибудь сделать. Но что я могу? В этих сумерках клейких, зонтом спасена от случайных прохожих, я просто смотрю, как по мокрой аллее ко мне направляется рыжая лошадь. Я знаю и шорох подковы о гравий, и каждый скользящий в движении мускул… Она приближается, помнит, играет — и ветки сухие ломаются с хрустом, когда, замерев у проклятой решетки, она согревает губами ладони… Я прячусь от слез в непослушной и жесткой каштановой гриве… «Не бойся. Не тронет. Не бойся. Я рядом. Не бойся, мы вместе. Хорошая, милая…» Паром срываясь, слова ее голову темную крестят — и лошадь покорно глаза закрывает. Стоим недвижимо, срастаясь друг с другом, и дождь затихает на миг за плечами… Он следом идет по аллее, по кругу, и хлыст — продолжение белой перчатки. Он так безупречно, подтянуто–точен, что кажется острым, холодным и звонким. Мы знаем, чего он отчаянно хочет, туман рассекая проворным и тонким хлыстом, что впивается в рыжую шкуру за миг до того, как успели проститься… Под мокрыми кронами тихо и хмуро, вечерние тени, как черные птицы, сидят на ветвях… И хозяин на корде ведет обреченную рыжую лошадь. «Уходит, уходит, уходит, уходит», — звучит отголоском копыт от дорожек, от старого сада, от стен и деревьев — звучит, отдаваясь внутри миокарда сжимающим сердце: «Не верю! Не верю!» и рвущимся с губ безнадежным: «Не надо…»

И глядя в аллею, свернувшую гибко туда, где у сада не вымолишь звука, я вижу его ледяную улыбку.

И лошадь, идущую мимо.

По кругу.