Тексты

Нам бы знать, на каких языках говорили здесь до того, как монахи узнали благую весть, до того, как перессорились племена, до того, как вода холмы подняла со дна.

Сулейма держит руки на животе, ждёт, когда кожа впитает мёд. Шепчет: «Смерть не возьмёт, этого мальчика — не возьмёт, двух получила, достаточно ей детей».

Ам Штадтгартен — цветут каштаны, воздух пьян, возмужавший май в форме бравого капитана ждёт кого-то — а вдруг меня?

Становится настойчивее сон:

и город тот, и берега кусок,

и странное бесплотное жилье.

Есть комната, и в ней таится жизнь — то тень мелькнёт, то скрипнет половица, здесь дети спят, и детям снова снится, как книги покидают стеллажи

У Великой Субботы под сводами тишина, и пусты приделы в святой комендантский час. Пропусти нас, владыко, доблестный старшина, мы пришли сюда не отмаливать — выручать.

А жизнь сбывается — запретам вопреки, случайным взмахом крошечной руки, улыбкой сонной, запахом молочным, и этот мир, болезненный, непрочный, сияет и становится другим

Бог идет по пустому Риму, Венеции, Барселоне, запускает дельфинов в каналы, оленей ведет на площадь, смотрит, щурясь от яркого света, из-под ладони: «Да, говорит, так проще, намного проще».

А пока мы срастались спинами и друг друга ласкали душами, Млечный Путь разгонялся спиннером в пальцах ангела непослушного

Есть расстояния и сомнения, есть чувство долга и чувство дна. Когда ты, Боже, привёл ко мне ее, она училась дышать одна.

Лишенный права рисковать, ты изучаешь простенок, тумбочку, кровать и кружку с чаем, когда-то желтый абажур, потертый провод, и то, что вызывало жуть, давно не повод.

На заливе соленый запах, чайки облачные галдят. Рыба-молот летит на запад к шляпке солнечного гвоздя. Шесть ударов — и  встанет вечер, крепко вбит в циферблатный диск. И от неба укрыться нечем, потому что оно в груди.

Если кто-нибудь есть за спиной, под землей, у меня — отзовитесь и слушайте, как продолжается жизнь. Здесь с высокого дерева листья слетают к корням, и рождаются дети, и выше растут этажи.

Дворники просыпаются в 5 утра, говорят: «Пора! Чтобы к рассвету вокруг никакой зимы! Слышишь, Джамиль, не вздумай шальную мысль, как ты ее вздумал выдумать в прошлый раз.

Весь этот быт — постиранные джинсы, носки, зарядка, краешек блокнота — впусти его в себя и подружись с ним, и проживи с ним четверть оборота

В этот год на Ладоге лёд встаёт — как пророчили — в Павлов день. Говорят, так устроили для неё — дать ей путь по большой воде.

Хелен пишет: ты знаешь, мы жили с ним 20 лет, или два года, или всего два дня. Разве это имеет значение, если след, его след остался шрамом внутри меня?

Под Рождество всесильный Бог деталей спускается и в сотне мелочей присутствует, и снег его не тает, и небо снегу доверяет тайны, и бысть нам свет, поскольку Бог рече.

Мы играли в прятки, именами бездушных кукол называли чужих, отдавая слова не тем. А потом мы выбрали свет и зашли под купол, и теперь он хранит нас, любимых своих детей.

Десять лет уместились в книгу, она, по слухам, разошлась по свету, никто не остался без. Если время кого и лечит — то крепких духом. Если опыт чему и учит — не врать себе.

Десять жен зажигают светильники и молчат, и старуха приходит их выручать, Модранехт, великие роды, седая мгла, сколько тысяч лет она делала, что могла.

Мария на сносях, метель не устаёт, начесывая пух для светлого младенца, и лампочки висят в вертепе, и проём оконный золотист, как чрево нашей детской.

Помолись за меня, мой Свет, у Господа тонкий слух — он твой голос узнает из тысячи голосов. Снег не тает на мертвой траве уже много лун, город каменный, но невидим и невесом.

Старый алхимик Яхве называет ее Мадонной, оставляет ей лучшие снадобья и коренья, камни, металлы, грозовую слезу и донный тёмный песок Мааса, Дуная, Рейна, хранит для неё секреты дворов и башен, узких улочек, снов, навек позабытых кем-то. Она заходит в лавку, и пламя пляшет — над темной свечой взвивается желтой лентой.

Я хочу приезжать в города, не бежать, не болеть, наблюдать, как дома укрепляются в древней земле, как широкие реки легко огибают углы, как бокалы с вином опускаются к нам на столы.

Как заря горела алым в синеве, 

как скользило время нитью по канве, 

как на память оставались узелки, 

мир творился мановением руки. 

Позвонить бы тебе в предрассветный час, заорать: «Просыпайся, какого черта? Без тебя здесь не существует нас, мир — слепая снежная пелена, бесконечный белый на вечном чёрном».

Не было этого странного города — южного полюса в вечной глуши, ни октября, ни гортанного говора в шарф, предназначенный только душить, не было губ, прикасавшихся медленно, черных перчаток, подъездов пустых. Дымное, долгое, тусклое, медное — я и не вспомню, курила ли ты.

Ноябрь смотрит прошлому в глаза, Меркурий возвращается назад и лбами снова сталкивает нас — все те же нравы, те же имена.

И сходит Свет, а раньше — исходил из каждой поры, трещинки и щели, был заперт кем-то у меня в груди, и бился там, и требовал прощенья.