Тексты

Флюгер скрипит и крутится на ветру,
сам себя заклинает: да не умру,
просто буду всегда подвижен, непостоянен,
до края неба тысяча расстояний,
я останусь на месте, перехитрю игру.

А на левой руке север носит северный ледовитый, он обвивает запястье, как старый свиток — выбелен солью, под ветром заиндевевший, суровый, седой, нездешний.

Мне требуется дождь, крадущийся к сосне на цыпочках, шурша по хвойному настилу, мне требуется дом и свет в его окне, где мне легко дышать, где я себя простила.

В четверг Ноэль решает умереть. Не запирает в сумерки дверей, молочнику не оставляет розу, коту, у миски ждущему с вопросом, велит искать добычу во дворе.

А в 5 утра он мой — и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча.

Ты звучала, как флейта и детский смех,
Как озерный голос большой воды,
А когда за тобой приходила смерть,
Ты умела легко заметать следы.

В горле белого моря костью застряла кемь, мы идём по земле, не узнанные никем, чертим на скалах послания нашим предкам. «Благодарю за рыбу и рыбака, видел и лодку, но не разгадал пока, с белым шаманом пришла золотая метка».

Мостки уплывают в озеро, в кувшинки и гул стрекоз, по звездной дороге возят нам небесное молоко, туман над долиной стелется — Велламо достала сеть, а мы образуем стеллиум в вечерней святой росе.

Расходимся кругами по воде, глазами дышим — рядом и нигде, изъятые из стен мироустройства. Идём на вёслах в зарево костра, и каждая другой теперь сестра, в нас геккельберифинское геройство.

Трава протягивает нити сквозь чернозём.

Я сфинкс, из древних фив в Египте перевезён.

Я стал привычным и случайным, я стал простым.

Идут века, не замечая моих пустынь.

Надо хотеть осторожно, одним глазком в замочную скважину, не думая ни о ком, кто по ту сторону двери тебе молчит, не подбирать ключи.

Мы матери. Но детям ли земным? Рождающие слово из предсердий, мы вскармливаем творчество усердней и яростней, чем сыновей иных.

Маю май, моя крошка-девочка, пусть не стрелка пока, а стрелочка, город звякает звездной мелочью, медяки отдаёт реке. Там, где мы вырастаем взрослыми, Василиса живет на острове, держит зимнее солнце острое на серебряном поводке.

Какой-то малый знак, какой-то тихий звук дай мне, а не мое закрой ключом тяжелым и выброси его в бездонную Неву, в чернеющий проем, мостом вооруженный.

Моя золотоглазая орда, шелка, меха, небесная слюда, ласкающие женщины и песни, хмельные и отчаянные дни, и кони, кони, черные огни, и стремена, и яростный наездник.

Приехать и лежать с тобой, пока не затечет Дворцового рука, и он ее не выпрямит неслышно, пока не станет мерным и глухим дыхание читающих стихи, не смолкнет ропот мостовых булыжных.

Параскева садится в пятницу в электричку, вырабатывает привычку не прясть, не варить, платья не мыть, не ткать. Бабья святая готовится забывать.

Мы жидкость, мы эфир, изменчивая форма, движение воды, игра теней на льду. Тяжелое стоит, а мы проходим фоном — нечеткое лицо, ищи в шестом ряду

Эта белая гладь, эта снежная плоть, эта зимняя острая суть, я вагон, я стекло, я поля за стеклом, я закат, заплутавший в лесу.

Город от снега светел, вьюга дымит, как ладан. Я женщину заприметил, вернулся за ней, крылатой. Искал ее в переулках, на площадях, в часовнях. Эхо твердило гулко, что прошлое — невесомо.

Что делает память с нами — хранит и мстит за то, что не может вовремя отпустить, за каждый крючок, забытый внутри историй. Что делаем с памятью мы? Из ее сетей мы острым ножом всегда достаём не тех, о ком говорили, когда выходили в море.

Не быкуй на него, он еще на порог не ступил, не тупил, не убил, не привил от иллюзий огнем. Ты земной, ты живой, у живого достаточно сил, чтобы миру напомнить, что жизнь продолжается в нем.

Кричим: «За что?», а надо бы «Зачем?», уходит год и тащит на плече в большом мешке ненужные пожитки: свободу тратить жизнь на ерунду, пустые встречи, лишнюю еду, иллюзии и прочие ошибки.

Волк никого не съест, ложись уже на краю.
Sic mundus creatus est — об этом я и спою. Вещь постигает тень, которую даст сама. Солнце — ее отец, луна — золотая мать.

Окаянные дни каймой окружают год, и никто не катает яблочка, не берет в руки зеркальца — неподвижная гладь озёр, замерзающий чернозём.

Ад в моей голове обретает приметы рая — пол становится тёплым, и дети на нем играют, в меховые бока котов запускают пальцы, не устают смеяться.

Когда-нибудь закончится, но нет. Ты понимаешь это не во сне, не на приёме психотерапевта, не под шаманский бубен и костёр — ты понимаешь: завтра кто-то стёр, сегодня длится, песенка не спета.

А что происходило в том порту, где баржи рассыпались на ветру багровой пылью ржавого металла, где тусклые качались фонари, и бездна открывалась изнутри и нас в себя безмолвно забирала.

Мой внутренний бунтарь лежит и не встаёт, мой внутренний мудрец выходит из игры, броня трещит по швам, а сверху на неё холодный звёздный дождь обрушивают с крыш.

Летом в городе К на рассвете кричат петухи,
прогоняют всю нечисть, которая здесь не шалит
(разве дома шалят? Дома спят, сочиняют стихи,
ходят в чем-то воздушном, как мягкая кошка, легки),
прогоняют на отдых в нагретое чрево земли.